Культура

Мне представился удобный случай познакомиться с жизнью туземцев степного уезда во время четырехмесячной поездки в кочевья и оседлости, в качестве простого туриста и притом в обществе знатоков этой жизни, моих спутников.


Сырдарьинская область. Внутренняя часть киргизской кибитки.

Приготовления мои к этому путешествию, зимою, были не особенно сложны и не особенно продолжительны. К дорожному комфорту я никакой склонности не имел, да и гнаться за ним было совершенно невозможно по ограниченности средств. К тому же надо было иметь в виду, что, обставляя себя в кочевой жизни удобствами обстановки бая (богача), я теряю шансы сближения с народом, который-то и нужен был для целей моей поездки.
Решено было, таким образом, придерживаться мнения моего доброхотного спутника, киргиза Алтынбая, и пуститься в странствование по образу и на правах джалоучи (путешественника), пользующегося, по народному киргизскому обычаю (зан), гостеприимством и участием в каждом ауле, где придется остановиться.
Благодетельный обычай этот существует века и поддерживается разумными требованиями зана не напрасно; он устанавливает в народе принципы взаимоодолжения, взаимоучастия, и обеспечивает каждого путника степного от случайности умереть среди сытых людей голодною смертью.
Степному путнику, кто бы они ни был, незачем даже брать с собой, как многие свычны к тому, разных безделиц в подарки за гостеприимство. Это совершенно не принято, и у родовитых киргизов всякая оплата за угощенье деньгами или подарками считается оскорблением, так что предложенную монету вы рискуете возвратить в свой карман с простодушным приглашением быть гостем и на будущее время.
Преданность такому обычаю в киргизском народе так развита, что нередко приходилось получать даже от бедняков решительный отказ принять плату, и только распределение нескольких монет между детьми юртовладельца давало возможность помочь гостеприимному бедняку.

Не то у оседлых сартов. Здесь, если и дадут вам приют в мигманхане (комната для приема гостей, проезжающих), то прежде всего постараются распознать подробным образом по вашей внешности, и даже бесцеремонным расспросом вашей прислуги и вас самих, какого вы достоинства гость.
Если признаки к получению щедрого вознаграждения за угощение, деньгами или протекцией, достаточны, хозяин самолично будет лебезить на все лады, встретит вас у ворот, поможет сойти с коня, поддержит вас слегка за локоть, когда вы будете переступать порог ворот или двери, скажет вам приветливо «хош-килип-сиз» (добро пожаловать), когда вы усядетесь в мигманхане; непременно самолично подложит вам круглую подушку (люля), когда вы выкажете телодвижением намерение расправить усталые члены, тщательно обеими руками преподнесет вам первую чашку чаю и, пока вы будете пить следующие, преподносимые вам, так же подобострастно, приставленным для этой цели братом, сыном или хорошеньким батчою, сам хозяин станет хлопотать о снаряжении достархана (угощенья).


Татариновская каменно-угольная копь в Чимкентском уезде. Общий вид копи.

Если вы попали к человеку состоятельному, если вы имеете в особенности какое-нибудь значение для интересов сарта, в такой мигманхане перед вами расстелят не одну, а несколько полотенцеобразных скатертей (также зовется достархан), сшитых из тику, ситцу с адрясовыми бордюрами, уставят на этих полотенцах такое количество разных сластей и фруктов, что ими мог бы досыта упитаться весь сластолюбивый гарем с домочадцами любого азиатского владыки.
Проделавши самолично всю церемонию расставления пред вами угощения, хозяин разверзнет приторно-сладкую, какую-то особенную, запасную улыбку, пояснит, что он и дети его счастливы служить всею душою такому гостю, и затем усядется против вас, как будто для услаждения беседой, а в сущности совсем с другою целью: его интересует судьба достархана.
Если вы сколько-нибудь знаете характер сартов вообще, вы и не станете, конечно, заходить в область «ценного» достархана, а постараетесь поскорее успокоить хозяина своею скромностью, попросите унести все обратно.
Если вам удалось окончательно охранить унесенный достархан от распределения частью, согласно «скверному» обычаю, между вашею прислугою, вы останетесь для хозяина незабвенным гостем, о вас промолвят хорошее словечко даже на женской половине, где интересуются судьбою достархана никак ни меньше, чем турецкий султан целостью своей империи. Вам, в этом случае стоической неприкосновенности к леденцам и патоке, предстоит слушать щебетанье хозяина за своеручно поданным заключительным пилавом, которому в важных случаях предшествует шурпа (суп из рису и моркови), пельмени и шир-брюнч (густая молочная каша).
После ужина, прошептав молитву и погладив бороду в знак благодарения Аллаха, хозяин подает вам снова и в последний раз кук-чай (зеленый чай), чрез полчаса спросит вас, по принятому этикету, не утомляет ли он вас своими разговорами, и затем, пожелав вам доброй ночи, пошлет, кого нужно, помочь вам раздеться.
Если вы с вечера остались незабвенным гостем, то наутро вы наверное будете обставлены тем же достарханом, усиленным еще каймаком (сливки густые) к чаю, разного диаметра лепешками и, пожалуй, отваренной бараньей головой и холодным бараньим мясом; а по особенному усердию, пред вами могут поставить даже целого копченого барана (иширган-кой), что считается уже вернейшим признаком имущественной состоятельности хозяина и высокого внимания к гостю, соображенного, конечно, как выше отмечено, с возможностью так или иначе обобрать дорогого путешественника в разных делишках, например, насчет места волостного управителя, казия, члена податной комиссии (здесь называется дум), насчет какого ни на есть прибыльного подряда, насчет спокойной для души сдачи в казну подрядной поставки и т. п.


Во дворе сартского дома.

[Туземцы устраивают почему-то завтраки до приема поставки, но при этом стараются обмолвиться, что такая же тамоша (угощение), часто с шампанским, будет и после приемки, чего, однако, никогда не исполняют].
Наконец, прошла последняя фаза гостеприимства; гомерический достархан снят без малейшего ущерба на всех берегах, и, отпробованный по крупице малыми и большими женской половины, плотно улегся в сундуках, шкатулках и ящиках, чтобы с таким же успехом принять и следующего дорогого гостя; на женской половине, по докладе аргуса о вашей благовоспитанности и скромности перед угощениями, вас, наверное, не особенно едко обругали, а, пожалуй, только сказали: «Он ничего не смыслит в сладком; чего с ним церемонится хозяин, отправлял бы поскорее».
Желание хозяина поскорее сплавить вас нетрудно заметить и самому: он не показывается к вам, а если предстанет по вызову, то с такою, точно усталою от непосильной работы, физиономией, что вы сразу почувствуете необходимость утешить его и объявите намерение ехать, на что услышите притворное упрашивание остаться и такое сладко-протяжное извинение за плохой прием, из-под которого так и звучит: «Уж как я рад, что так удачно от тебя отделался; пожалуйста, не вздумай остаться».
Оставляя такого важного зажиточностью сарта, вы, конечно, стесняетесь предложить ему денежную плату за прием, за угощение, а ограничитесь предложением какого-либо подарка, в десять раз более стоящего чем угощение, или же передадите счастливому целостью достархана хозяину соответствующую сумму для распределения между его дворовыми работниками.
Как бы второпях, усердный мигмандар-хозяин опустит врученное в карман и, уверяю вас, не передаст работникам, а сочтет не противным корану оставить все это у себя. Выходя за порог сакли, чтобы сесть на лошадь и ехать, вам предстоит, наконец, выслушать последнее извинение за неуменье, якобы, угостить и рабскую просьбу осчастливить принятием, на память о посещении, подведенную лучшую дворовую лошадь, оседланную на этот случай лучшим седлом с шитым шелком чепраком.
Вы, конечно, оцените по достоинству интонацию голоса, игру улыбочки любезного хозяина и успокоите его, предложив ему поставить эту лошадь к себе в конюшню или, в крайности, отдарив ее, к общему восторгу, малолетнему сыну хозяина.
Вас наконец «сплавили»; ковры, одеялы, подушки и сандали [табурет, поставленный в комнате, в углубленную полужаровню, и прикрытый одеялами; служит у сартов для отогревания ног] выносятся на внутреннюю (ичкоре) половину; хозяин выслушивает от жен, сколько, по их расчету, съел от достархана гость и сколько урвали, в недосмотре, работники, принимавшие от них яства; сообща рассчитывается, сколько бы гость съел, если бы сам хозяин не сидел все время в гостиной, воздается за это женами похвала «разумному, находчивому» мужу, посылается гостю вдогонку «дурака», «не понимающего», закрепленное какой-нибудь цинической, глупой остротой и общим диким хохотом.
Счастливый, расхваленный, довольный муж выходит в наружный (тошкоре) двор, подшучивает над батчою по поводу гостя, разбирает, кто из работников урвал что-либо из подававшихся яств, подводит счет скормленному лошадям ячменю и клеверу, напоминает работникам на давать дворовым лошадям много корму, а недоедки клевера задать ишаку и корове, запирает михманхану, откуда выскочила полуголодная, тощая дворовая собака, и отправляется на улицу или к мечети поговорить с соседями.
Вот она, эта сидящая под стеной, поджавши ноги, свободная теперь от полевых работ серия своих людей, с упоением глотает каждое слово сельского креза-михмандара, принимает на веру самую беззастенчивую, хвастливую ложь о том, как с ним учтив был важный гость до того, что при входе его, хозяина, в михманхану, вставал с места, как заигрывал гость с батчою и как этот последний относился к нему пренебрежительно, как удивлялся гость его, хозяина, находчивости в собеседничестве, его знаниям, его богатству, его устроенному хозяйству.


Богатый местный житель в центре Самарканда в начале 20 века.

Важный рассказчик не упустит передать с небрежностью, как бы между разговором, сколько стоит прием гостя и, конечно, достархан будет изображен таким многообильным, что если бы теряющаяся в таких случаях сообразительность слушателей прикинула, - получилась бы возможность ублаготворить этими воображением нарисованными яствами всех сельчан.
В соответственной с достарханом пропорции усиливается рассказом хвастуна количество яств кулинарных, и выходит, что гость уничтожил столько, сколько не отпускается на дневное довольствие целой бухарской армии.
Слушатели только причмокивают, покачивают головами и в патетических местах рассказа поддерживают общее внимание протяжным удивлением: «Бой, бой, бой». Поощренный вниманием, крез идет в своем хвастливом вранье дальше и рассказывает разные измышленные сокровенные беседы с гостем, в роде того, например, куда в этом году, в какой численности, пойдут войска, какие предстоят перемены начальства, сколько разные начальники получают годового содержания, как предполагается начальством изменить размер податей и приемы сбора их. И все это слушается с затаенным вниманием, с периодическим «бой, бой, бой» в знак удивления.
Договорился, наконец, лгун-сарт и объявил, что ему обещано «такое-то» прибыльное местечко, «такое-то» доходное предприятие. Все выпучили глаза, привстали с места, протянули крезу руки в знак поздравления и пожелания осуществиться ожиданиям (илаи шундак булсуп), у всех расправились физиономии в праздничный, довольный тип.

Сделали затем омовение, отправились в мечеть, посидели там с ¼ часа на молитве и потянулись к михмандару большой вереницей доканчивать оставшиеся от вчерашнего угощения кулинарные яства, включительно с пилавом и шур-брюнчем. Здесь соседям пришлось выслушать от гостеприимного «счастливца» повторение вкратце того же вранья, какое они прослушали час тому назад на улице.
Рассказ сопровождался только пояснением, где сидели и важный гость, и сам он, хозяин, и его батча, присутствующий также и на этот раз, при других уже условиях, когда с ним довольный собой хозяин не стесняется, а отпускает такие хушаметы (любезности), от которых вся угощающаяся публика приходит в дикий восторг, поддерживая излияние своих нежных чувств к хорошенькому мальчику кто как может. Одни, романтические, тают сладкими вздохами, посылают заученные любезности в роде таких: «Болезни твоего несчастья да ударят меня; да растет брат твой; обернусь вокруг глаз твоих»; прозаики только подмигивают, облизывают то место, к которому прикоснется пригожий мальчик рукой, подают батче кальян, вдыхают с особенным упоением дым, выпущенный им, преподносят обеими руками чашку с кук-чаем (зеленый чай), а более близкие к хозяину по своим отношениям, по равенству состояния, даже протягивают к батче руки, чем вызывают его на утонченное жеманство и поощрительные пощечины нескромному гостю, принимаемые при общем восторге публики так, как будто бы на него опустилось самое высокое блаженство.
И какая это общеспасительная для сартов социальная принадлежность - «батча», при условиях совершенной замкнутости женщин, при отсутствии в жизни среднеазиатского люда даже тени интеллектуальных человеческих интересов! Что оставалось бы делать этому многочисленному классу праздных городских туземцев, поклонников батчи?
Им оставалось бы или закупориться в кельях медресе, погрузиться в схоластическую, отупляющую премудрость мусульманской учености, или, как многие предаются, услаждать себя чарующими видениями под опьянением гашиша, или броситься в азартные игры (кумар), в наблюдение ристалища голубей, боя куропаток, перепелов, баранов (кошкар) и верблюдов.
Природе человека, на какой бы низкой ступени духовного развития он ни стоял, свойственны соответствующие этому развитию потребности чувственных отвлечений: как диким обитателям Африки, неграм секты Воду, или мексиканским индейцам секты Наугаль доставляют высокое наслаждение неистовые вакханалии в празднество заклания змей, так среднеазиатскому мусульманину, при современном складе жизни, совершенно естественно упиваться излиянием чувств пригожему мальчику, плясуну и певцу.
Когда эта одуряюще монотонная жизнь будет поставлена, путем духовного, умственного перевоспитания народа, в другие формы, тогда она вызовет другие, соответствующие этическому состоянию, потребности мусульманского общества; а до тех пор ему суждено коснеть в невежестве, в вековых грубых, извращенных наклонностях.

Источник:
Г. А. Арандаренко. «Между туземцами степного уезда». «Досуги в Туркестане. 1874 – 1889 г.г.. СПб., 1889 год. http://rus-turk.livejournal.com

Использованы фото из альбома, созданного для генерал-губернатора Российского Туркестана К.П. фон Кауфмана и фотографа-путешественника С.М. Прокудина-Горского.