США обучат казахстанских подростков язык и критическому мышлению

Стоит ли по «быдлу» судить обо всем обществе?
Не знаю, сколько лет блогеру, но, судя по ее фотографиям, в первый класс она пошла где-то на закате советской эпохи или даже позже. Что, впрочем, не мешает ей категорично утверждать, причем ссылаясь на многочисленные примеры, будто в СССР казахов принуждали к изучению русского языка. С какими-то из приведенных ею фактов можно согласиться, но в большинстве случаев это либо мифы и фейки, либо что-то близкое к ним. А поскольку на своей страничке она отключила «недрузьям» (читай, оппонентам) возможность оставлять комментарии, то попробую сделать это здесь.
«Методика русских, известная многим по советским временам, была проста и незатейлива: «Что ты там балакаешь?!», «Говори по-русски!» «Говори человеческим (!) языком!» и т.п. Следует признать, это – самая радикальная, эффективная и дешевая методика; ни тебе языковых курсов, ни словарей, ни затрат на учебники и учителей. Советская власть проводила столь же агрессивную политику уже на государственном уровне, используя всю силу административной репрессивной машины», - пишет Айнаш.
Звучали ли в магазинах, общественном транспорте и других публичных местах упоминаемые ею шовинистические требования говорить непременно по-русски? Да, и, к сожалению, довольно часто. Но следует ли поведение отдельных индивидов или даже целых групп людей преподносить как явление, имевшее тотальный и системный характер?
Приведу пример. Осенью 1978-го студентам русского отделения журфака КазГУ в одном чисто немецком совхозе Костанайской области, куда их отправили убирать картошку, пришлось столкнуться с самой настоящей, причем агрессивной, ксенофобией местного пошиба, требованием тамошних жителей, включая работников магазинов, обращаться к ним по-немецки и угрозами физической расправы. Лишь после ультиматума студентов «или пусть ведут себя по-людски, или мы бросаем все и уезжаем» директор совхоза, испугавшись огласки и серьезных для себя последствий (за такие вещи могли и партбилет отобрать, и даже суду предать), приструнил своих земляков.
Стоит ли проецировать эту ситуацию на весь немецкий народ либо на политику властей СССР или Казахской ССР? Стоит ли аналогичным образом трактовать, то есть обобщать, презрительное отношение к «инородцам» со стороны скудоумной и вздорной продавщицы или недалекого и хамоватого милиционера где-нибудь в Москве? Для адекватного человека ответ, полагаю, очевиден.
Извиняюсь за грубость, но быдло всегда было, есть и будет. Оно присутствует в любом этносе, поскольку интернационально по своей сути. Вполне понятны обиды тех, кому в свое время пришлось столкнуться с проявлениями шовинизма, с обращениями «чурка», «косоглазый» и т.д. (автору этих строк тоже случалось попадать в подобные ситуации). Но разве сами мы, казахи, на том же бытовом уровне всегда были «политкорректными»? Вспомните, какими словами некоторые из нас называли русских, корейцев, представителей других этносов. А объективный исследователь, ответственный публицист, взявшийся рассуждать о государственной политике в столь сложной сфере, вряд ли станет бросаться обвинениями в ее адрес, исходя из слов и действий, мягко говоря, невежественных и невоспитанных людей. Тем более что есть куда более надежные «первоисточники», многие из которых можно найти в открытом доступе, – законы, постановления, решения партийных съездов, статистические сборники тех лет.
Статистика знает все
Впрочем, вернемся непосредственно к языковой теме и к тексту Айнаш. Например, она пишет: «1960-ые годы: закрытие сотен қазақских школ по всей стране; возможность получения высшего образования только на русском языке (исключение составлял лишь ряд специальностей, таких, например, как «Қазақский язык», но, согласитесь, было бы абсурдным изучать қазақский язык на русском языке).
Действительно, школы закрывались, однако не только казахские. За период с 1960-го до 1980-го общее количество учебных заведений среднего образования в республике сократилось с 9592 до 7951, или более чем на полторы тысячи, и практически все это сокращение пришлось на сельскую местность (с 7899 до 6300). Тогда как численность учащихся выросла в 1,7 раза. Этот парадокс объяснялся, говоря по-современному, оптимизацией: малокомплектные школы (в маленьких аулах и деревнях) закрывались, а детей переводили либо в школы, работавшие на центральных усадьбах совхозов и колхозов, либо в районные и областные интернаты, среди которых были и русские, и казахские – в зависимости от этнического состава местного населения. Кстати, после обретения независимости тоже проводилась оптимизация, и за тридцать лет в Казахстане школ стало меньше на 1120.
В этой связи, а также в силу того, что школы сильно различались количеством ученического контингента, ориентироваться на динамику изменения их числа бессмысленно – с точки зрения анализа процесса русификации это мало что даст. Куда более наглядным (и корректным) является сравнение количества обучавшихся на том или ином языке. Так вот, в 1986/87 учебном году, незадолго до распада Союза, в казахских классах занимались 940 тысяч детей, или 30,7 процента всех школьников (данные из сборника «Народное образование в СССР»). При том, что доля казахского населения составляла около 39 процентов. Как видим, разница есть, но можно ли назвать ее критической?
Сведений относительно того, сколько школьников «титульной» национальности обучалось в русских классах, найти не удалось. Но используя косвенные данные, такие, как доля детей в возрасте от 6 до 17 лет в общем составе населения, «коэффициент рождаемости» у разных этносов и т.д., можно получить примерную цифру. Вот она: школьное образование на русском получали порядка 600 тысяч казахских детей (на родном языке, повторюсь, обучались 940 тысяч). Применительно к ним с 1957 года действовало постановление Совета министров республики «Об обязательном изучении родного языка учащимися казахами, обучающимися в школах, где преподавание ведется на русском языке». Да, оно выполнялось далеко не везде, но разве вина за срыв решения, принятого в самой Казахской ССР, лежит на союзном центре? Спрашивать нужно с руководителей республики и с чиновников на местах, а среди них было много казахов.
И еще несколько цифр, полученных по итогам последней советской переписи 1989 года. Более чем 6,4 миллиона казахов, или 98 процентов от общего количества, назвали родным языком казахский (хотя примерно пятая часть не владела им), и лишь 88,9 тысячи – русский. О том, что они свободно владеют «языком Пушкина», заявили 4,1 миллиона наших сородичей. Выходит, почти два с половиной миллиона человек, или около 40 процентов от общего числа казахов, либо плохо знали русский язык, либо не знали его вовсе. Кстати, в окружении автора этих строк было много таких людей, включая мать и тещу.
Возможно ли было подобное, если бы, как утверждает Айнаш, «советская власть проводила столь же агрессивную политику (русификации – прим. авт.) уже на государственном уровне, используя всю силу административной репрессивной машины»? Кстати, ей бы следовало привести хотя бы один конкретный пример репрессий в отношении казахов по языковому признаку.
С кого надо спрашивать?
Теперь что касается высшего образования. Здесь Айнаш явно перевирает – то ли по незнанию, то ли ради красного словца. В подавляющем большинстве педагогических институтов (их в республике насчитывалось 23, а вузов в общей сложности было 55), включая ЖенПИ, готовили учителей по всем предметам, в том числе для казахских школ, а значит, и язык обучения был соответствующий. На всех гуманитарных факультетах КазГУ – историческом, филологическом, философско-экономическом и т.д. – были казахские отделения, в которых обучалось столько же студентов, сколько и в русских.
В технических и медицинских вузах – да, весь учебный процесс осуществлялся на русском языке, что, безусловно, создавало серьезные трудности для выпускников казахских школ. Но давайте быть честными: много ли у нас тогда было специалистов, способных написать на казахском языке (переведя на него сложную терминологию) грамотные вузовские учебники по разнообразным техническим и медицинским дисциплинам и на нем же квалифицированно преподавать такие предметы? Ведь даже за 30 лет независимости мы не решили эту проблему. Уже почти хрестоматийным стал пример, который привел год назад детский хирург Алмас Коптлеуов: «В базовом учебнике по хирургии на казахском языке операции удаления аппендицита посвящено всего 12 страниц. Тогда как на русском языке – не менее 42 книг-монографий. Ни одна из них на казахский язык не переведена. И такое положение по всем разделам медицины». Аналогичная ситуация и с подавляющим большинством технических дисциплин: студенты казахских отделений по сей день часто вынуждены заниматься по российским учебникам.
И потом, если бы советская власть уничтожила высшее техническое и медицинское образование на казахском языке, то ей можно было бы предъявить серьезные претензии. Но ведь такого образования никогда не существовало. Мало того, вплоть до 1928 года у нас вообще не было ни одного вуза, тогда как в той же России насчитывались десятки университетов. И именно советская империя (да, деспотичная, да, в тот период кровавая, да, действовавшая в своих интересах) ускорила приход в казахскую степь и высшего образования, и науки, и учреждений культуры.
Внедрением казахскоязычного обучения в технических и медицинских вузах должна была заниматься не Москва, а власти республики и особенно национальная интеллигенция. Но последнюю, видимо, все устраивало. Во-первых, в силу ее бесхребетности. А во-вторых, многие представители казахской политической, научной и творческой элиты, включая литераторов, писавших книги на родном языке, мечтали о том, чтобы их дети поступили в лучшие вузы СССР (МГУ, МВТУ, МГИМО, «Плехановка», МФТИ и другие). Поэтому изначально ориентировали своих чад на получение русскоязычного образования.
Еще одна претензия Айнаш звучит так: «в армии единственный язык – русский (умирай, но понимай)». Неужели она искренне полагает, что командиры, отдавая приказы, должны были дублировать их на всех 15 языках титульных этносов республик СССР? Впрочем, женщине подобное простительно. Кстати, сегодня даже в армиях стран с двумя-тремя государственными языками постепенно переходят к моноязычию: в канадской – к английскому, в швейцарской – к немецкому. Такова суровая армейская необходимость. В СССР же более половины населения составляли русские, вместе с этнически близкими к ним украинцами и белорусами их доля достигала 70 процентов, а среди офицеров Вооруженных сил – и вовсе почти 90 процентов. И каким должен был быть язык в советской армии?
О стимулах к изучению языка
Еще одна цитата от Айнаш: «Любой попадавший в город немедленно, в первый же день должен был заговорить на русском языке, иначе он рисковал быть не непонятым (не обслуженным, не устроенным и т.д.)... В этом же ряду: запрет говорить по-қазақски в общественных местах – «Ты не у себя дома!» (!), высадка из автобуса, возмущение (насмешка над) қазақским акцентом (!) и пр. «мотивации».
Откуда такие «ужастики»? Повторюсь: люди, в том числе в сфере обслуживания, были разные, встречались среди них и откровенные сволочи, но если бы кого-то за незнание русского языка высадили из автобуса и он бы обратился в ближайший милицейский пункт, редакцию газеты и т.д., то водитель потом очень сильно пожалел бы о своем поступке. И уж вовсе невозможно представить, чтобы человека, не владевшего русским, не принял, не оказал помощь, например, врач. Разумеется, не существовало и никакого запрета говорить по-казахски в общественных местах – его могли установить только госорганы, а они обязаны были при принятии любых решений неукоснительно соблюдать принцип интернационализма, лежавший в основе коммунистической идеологии. Или Айнаш выдает за «запрет» высказывания отдельных неотесанных граждан?
Словом, она много чего нагородила в своей публикации. В связи с этим вспоминается известная присказка: «Люди, не жившие в СССР, любят рассказывать о том, как мне тогда плохо жилось». А жилось в то очень противоречивое время по-разному, в том числе и казахам, и красить все только черным или только белым цветом – слишком упрощенный подход. Что касается политики русификации, то она действительно проводилась (причем даже не столько в интересах русского народа и его языка, сколько с целью создания некой новой общности граждан), но относительно мягко, через стимулы. А главный стимул был такой: знание «великого и могучего» давало больше шансов получить хорошее образование и на его основе построить профессиональную карьеру, в том числе за пределами республики.
В чем готов согласиться с Айнаш, так это в том, что ссылки на отсутствие грамотных методик освоения казахского языка – это, скорее, отговорки. Нежелание русскоязычных, включая часть самих казахов, заняться его изучением вызвано другой причиной: он пока не в состоянии выполнять ту стимулирующую роль, которую выполнял в советском Казахстане русский язык, его знание пока не может обеспечить конкурентные преимущества в плане получения качественного образования и обретения востребованных профессий. Но это тема отдельного разговора…