Архив статей

Наталья Тартаковская. Без иллюзий

Этот рассказ – не попытка разобраться в том, что

произошло тем страшным декабрем 1986 года, не, тем

более, панорама события. Это лишь раздумья о том, как обточенная пропагандой до состояния болтика в механизме государственной машины личность, напрочь лишенная сомнений, политических взглядов и гражданской активности, под влиянием визуального воздействия сцен чудовищной жестокости и несправедливости в один миг может лишиться своих годами формируемых заблуждений.

Не знаю, какими педагогическими методами было достигнуто то безграничное чувство доверия, которое я в детстве испытывала к коммунистической партии Советского Союза, к его правительству и ко всем гражданам нашего в ту пору самого замечательного государства.

О подстерегающих человека опасностях и, тем более, о возможность гибели в результате катастроф, стихийных бедствий или обмана я вообще не догадывалась.

Ценность человеческой жизни в нашей замечательной стране была, бесспорно, приоритетной. Умереть можно было только от старости или от неподвластной медицине болезни, которых в результате развития советской науки и медицины становилось все меньше и меньше. В газетах не встречалось ни строчки о каких бы то ни было негативных явлениях: в ту пору не падали советские самолеты, не тонули корабли, у нас не было маньяков и убийц - все было прекрасно. Я имела твердую уверенность в том, что если Алма-Ату накроет такой же огромный, как бывало до Великой Октябрьской Революции, селевой поток, Правительство под руководством Партии обязательно спасет всех граждан до единого. А как будут спасать? Конечно же, с помощью самой современной советской техники. Все жители больших многоквартирных домов заберутся на крыши и правительство будет спасать людей с помощью вертолетов, увозя в новые безопасные жилища. Перспектива была настолько заманчивой, что я просто мечтала об этом событии. Мечталось также об интересном приключении, ожидавшем нас в случае землетрясения, с учетом того, что полутораметровая толща стен надежного дома, выстроенного когда-то пленными японцами, являлась дополнительной гарантией безопасности моей семьи.

Трагедия исключалась.

Наше государство было интернациональным, деление людей по национальности было изжито. Граждан не различали по цвету кожи и разрезу глаз, как в некоторых странах. В моей матери, родившейся в расцвет сталинизма, было намешано столько кровей, что отдать приоритет какой-то одной она просто не могла; вероятно, поэтому я вообще не знала о существовании национального вопроса. Все люди были для меня однозначно равными и однозначно правильными – ведь все они были гражданами Советского Союза.

Особо мудрыми и поэтому особо уважаемыми людьми были, конечно же, люди старые – о существовании старых идиотов и негодяев и о явлении под названием «старческий маразм» я даже не подозревала. Абсолютно правильным представлялось, что государством руководят опытные заслуженные старики.

Представляете, что творилось у меня в голове?

Нет, все же нельзя держать читающих с трех лет дошколят в запертой квартире, где единственным доступным им занятием является чтение! В результате бессистемного и бесконтрольного поглощения огромного количества книг в таком нежном возрасте мое понятие о мироустройстве стало весьма своеобразным: наряду с непоколебимой верой в правильность и справедливость существующего государственного строя (последствия чтения современной литературы) у меня сложилась твердая уверенность в том, что Бог существует (это - от дореволюционных писателей) и что такую счастливую замечательную жизнь под руководством коммунистической партии создал именно Он. Укладываясь спать, я всегда произносила самостоятельно изобретенную молитву, в которой я благодарила Создателя за то, что мне посчастливилось родиться в Советском Союзе и за то, что Он дал мне таких замечательных родителей.

Такого ребенка неминуемо ждали особо тяжкие проблемы и разочарования.

Первым разочарованием стали родители.

Став школьницей, я поняла, что мои родители - не самые правильные. На одноклассницах были надеты прекрасные, сшитые на заказ платья и даже совершенно фантастические вещи – разноцветные колготки; родители приводили своих чад в школу за ручку и сдавали их учительнице. Летом многие выезжали с родителями на Черное море или на озеро Боровое. Я же летом носилась во дворе дома, в школу ходила самостоятельно в мятой форме, купленной в Детском Мире, и нитяные чулки никак не хотели держаться на моих ногах. Особую зависть я испытывала, глядя на прически моих ухоженных подруг – старательно заплетенные косы, украшенные всяческими ленточками, бантиками, заколками - результат наличия излишков свободного времени у их матерей. На моей голове всегда топорщилась смятая во время сна, торчащая вихрами простецкая стрижка. Я страдала не столько от того, что носила невзрачные и не модные вещи, сколько от того, что они не «доставались» по знакомству - одежду мы покупали в обычных магазинах.

«Доставать» могли только уважаемые люди, заслужившие в силу своего положения доступ к товарным ценностям.

С течением времени разочарование усиливалось. Родители мои не воспринимались другими людьми с тем трепетом, с каким все относились к членам коммунистической партии, как правило, занимающим высокие должности. Они разошлись, что само по себе было неправильно. При разводе родители поделили поровну все наиболее ценное - красивую мебель и посуду вместе с автомобилем забрал с собой отец, я осталась у матери. Квартира наша была бедной, приглашать к себе кого-либо я стеснялась.

Праздник 7-го Ноября – главный революционный праздник - мы обычно проводили дома, мама отсыпалась, а я возилась с игрушками или читала. Часто с обидой думала я о том, что мать не умеет и не хочет правильно праздновать советские праздники. В ту пору, дополнительно к своей основной «инженерской» работе, она подрабатывала уборщицей и сторожем, думаю, ей был необходим дополнительный отдых, но понять это тогда я не могла – то ли в силу малолетства, то ли оттого, что слишком мало времени мы бывали вместе. Я сердилась на нее за то, что она некрасиво одета, стеснялась ее. Бедная моя мама, дитя невозможного союза осколков двух уничтоженных родов – прибалтийских аристократов и «раскулаченных» крестьян из Мордовии! Ее генетическое наследство - исключительную порядочность, трудолюбие, полное отсутствие зависти, жадности, стремления проехаться за чужой счет я считала неотъемлемыми характеристиками любого советского человека. Я обожала ее, но при этом она казалась мне заурядной, политически неграмотной, «непродвинутой», как сказали бы сейчас. Иногда, глядя на разгаданный с небывалой легкостью, без использования словарей и справочников, кроссворд или услышав рассказ о либретто оперы, которую она, оказывается, любила, я удивлялась обширности ее знаний, казавшихся мне, впрочем, совершенно бесполезными. Образование мать имела среднее и копеечные заработки давались ей тяжело.

Я свято верила, что где-то, совсем рядом, как это следовало из книг и газет, существовала другая жизнь, в которой трубили горны, били барабаны, дети были счастливы, а родители были членами коммунистической партии, где на революционный праздник накрывались праздничные столы, за которыми уважаемые люди, коммунисты, говорили здравицы в честь Партии и Правительства. Моей главной задачей было сделать так, чтобы никто не догадался о том, что мои родители настолько неправильные, результатом же были мое одиночество, замкнутость и неумение общаться с людьми…

После первого разочарования было много других. Я разочаровывалась в людях. Подрастая, я поняла, что не все взрослые – по-настоящему люди советские. Взрослые могут быть необъяснимо жестокими, могут обидеть, если это будет выгодно им или их детям, оговорить или обмануть. Большим ударом для меня был случай, когда несчастный подслеповатый человек, близоруко щурясь, спросил меня: - Девочка, ты пионерка? И, получив утвердительный ответ, попросил меня помочь распознать номер квартиры, «который он совсем-совсем не видит». В подъезде же «несчастный» набросился на меня и, если бы не случайно вошедшая женщина, доставившая меня, обливающуюся слезами, домой, не известно, чем закончился бы этот пионерский порыв.

Вместе с тем, уверенность в правильности жизнеустройства сохранялась. Просто люди, встречающиеся мне, иногда были не соответствующими.

В третьем кассе учительница как-то спросила нас:

- Дети, кто для вас самый дорогой человек на свете?

Я подняла руку и доверчиво сказала:

- Мама!

Учительница молча указала мне на место, моя глупость была настолько очевидна, что даже слов тратить на меня не стоило.

- Мусина! Кто для тебя самый дорогой человек на свете?

- Владимир Ильич Ленин.

- Правильно! А «мама» - Павлова, это я тебе говорю, - может быть для советского человека только на втором месте!

Мне было стыдно за свою аполитичность. Я тоже была не совсем то, что надо.

Помню, как на октябрьский праздник я, ученица четвертого класса, вместе со «взрослой» подругой из шестого, примкнула к праздничной колонне завода имени С.М. Кирова. Я думала, что именно здесь, в толпе рабочих, я наконец-то прочувствую истинную атмосферу праздника. К сожалению, я так и не поняла, что демонстрировали заводчане: рабочие пили водку, пели скабрезные частушки и патриотические песни, матерились, в промежутках между движением колонны плясали под гармошку. Мы с подругой от скуки прокалывали чужие воздушные шарики осколком стекла и я с отчаянием поняла, что матерящиеся демонстранты тоже какие-то неправильные, так же, как неправильны их воздушные шарики – вместо того, чтобы взмывать вверх, они болтались, как мешки и по внутренней поверхности покрытой тальком растянутой резины растекались мерзкие дорожки слюны.

Ближе к площади колонну окружили милиционеры, проходы были перекрыты грузовиками, выйти из строя было невозможно; для меня, озябшей, основной целью стал тщетный поиск туалета, в связи с чем торжественный проход по площади мимо трибуны я помню уже совсем плохо. Больше я на демонстрацию не ходила. Но, при этом, я была уверена, что мне просто не повезло с колонной.

Прошло много лет, в течение которых я пережила множество больших и маленьких разочарований. Я влюбилась и разочаровалась в предмете своего обожания. Я разочаровалась в человеке, которого считала своим другом. Я разочаровалась во многих жизненных вопросах – в школе плохо учившиеся ребята получили в аттестат незаслуженные оценки, в первый год после окончания в институты поступили все ученики нашего класса, кроме меня, учившейся лучше многих из них; поступившие открыто смеялись надо мной и не скрывали, что родители помогали им. Более того, они гордились тем, что их родители смогли помочь, назывались суммы взяток: «Мой папа продал гараж и мотоцикл «Урал» - все ушло».

Но главное, во что я верила – правильность действий руководства страны и коммунистической партии – оставалось незыблемым.

На работе девушка-товаровед горько плакала, обхватив голову руками. Красивые русые волосы волной упали на поверхность стола.

-Что с тобой, Вера? – спросила я.

- Меня на учебу в Киев на месяц посылают, вечером вылетать, а там радиация повышена, от Чернобыля радиоактивное облако на Киев пошло, - Вера подняла голову и жалобно посмотрела на меня.

Ее простоватое, опухшее от слез лицо показалось мне жалким и неприятным.

- Моя дорогая, неужели ты веришь этим россказням? Ты думаешь, если бы существовала реальная опасность, правительство разрешило бы поездки в опасный регион? Да там бы за тысячу километров все было бы оцеплено, мышь бы не проникла, жителей бы эвакуировали. Раз учебу не отменили – опасности нет.

Мне стыдно вспоминать этот случай.

Через несколько лет я встретила Веру на улице – не знаю, в результате ли той поездки или по какой другой причине, но от ее роскошной прически остался жалкий хвостик тусклых волос.

Меньше всего в ту пору я думала о том, как работает государственная машина – были умные люди, которые делали это за меня и за всех других. Смена руководства, движения и перестановки наверху, методы управления государством были для меня чем-то вроде смены сезонов или погоды – не обсуждаемым, данным свыше и абсолютно правильным явлением. Мудрые старики руководили страной и я, вместе со многими другими, доверчиво вручила им свою жизнь.

Асфальт был обледенелым, снег черно-серым, небо свинцовой массой низко нависло над городом, который готовился к снегопаду.

В обеденный перерыв я шла «вверх» по Коммунистическому проспекту.

Около центрального универмага люди вокруг как-то внезапно засуетились, хаотически забегали, закричали, высокий военный буквально втолкнул меня в двери магазина. Я поднялась на второй этаж и через стеклянную стену перехода между старой и новой частями ЦУМа увидела, как по улице Горького шли люди, много взрослых серьезных людей. Они шли рядами, взявшись за руки. Лица их были угрюмы, они молчали. Некоторые нарушали цепочку сомкнутых рук, неся транспаранты с лозунгом «Долой Колбина» и другими подобными. Я спустилась по лестнице с намерением пройти сквозь идущую толпу, но женщина, стоявшая на обочине, схватила меня за руку - стой, мол.

Внезапно по дороге, тогда еще не пешеходной, вдоль хода демонстрантов поехал невесть откуда взявшийся «РАФик» - советское подобие ныне распространенной рабочей лошадки «Делика». Люди, шедшие слаженно и упорядоченно, не позволили ему так грубо испортить мероприятие – они мгновенно активизировались, в автомобиль полетели комья льда. Зазвенело разбитое стекло. К машине подбежали мужчины, уперлись руками в бок фургончика и в считанные секунды он опрокинулся на бок. Колонна возобновила свое движение, обтекая лежащий на боку автомобиль. Попыток выбраться из перевернутого «РАФика» водитель не предпринимал – демонстранты показали серьезность своих намерений.

Оказалось, что таких демонстраций было несколько – на улицы вышла и молодежь, почти дети.

Это было, безусловно, выходящим за пределы обычного событием. Такого явного нарушения общественного порядка и дерзкого выражения мнения, отличного от решений партии и правительства, люди никогда не видели. День-два все только и говорили о «бунте» несогласных с назначением Геннадия Колбина первым секретарем ЦК Компартии Казахстана. Но как это водится, событие вскоре утратило свою свежесть и о происшедшем стали забывать. Осталось лишь слабое сомнение в правильности назначения, но среди обывателей, к которым, безусловно, относилась и я, оно медленно умирало под давлением привычки доверять.

Между тем, спустя несколько дней утром мне позвонил приятель, работающий в здании на новой площади и рассказал о том, как не смог попасть на работу – площадь, якобы, оцеплена милицией.

- Ой, глупости какие! – возмутилась я, - прямо «оцеплена». Ну что за ерунда!

Привычно сработала внутренняя защита– не верить неофициальной информации.

Безусловно, услышанное – домыслы чистейшей воды.

Вместе с тем, мучимая любопытством, я села в свои старенькие, подаренные дядей «Жигули» и направилась к площади. Утро было ясное, солнце светило ярко и то, что я увидела, было картинно-красочным: вокруг пустой площади плотной стеной плечом к плечу стояли мужчины в совершенно фантастическом виде. На их головах было нечто, напоминающее прозрачный космический скафандр, закрывающий лицо, а туловище, облаченное в темную форму, защищали огромные прозрачные щиты. В руках они держали одинаковые новенькие дубинки. Зрелище было не для слабонервных: пришествие воинствующих инопланетян. Вот сквозь такое оцепление действительно не проскользнула бы и мышь - пустой ровный асфальт площади был под надежной охраной.

Я вернулась домой под впечатлением увиденного и попыталась найти ему объяснение, но это было невозможно - ни радио, ни телевидение не словом не упоминали о том, что в городе что-то происходит. Все это было неправильно, не так, как надо и поэтому ужасно страшно – что-то явно искривилось в ровном течении жизни.

На следующий день работников предприятия, где я работала, отпустили сразу после обеда. «Кадровик» сказал, что позвонили из райкома и распорядились всех отправить по домам. Якобы, бунтующая молодежь из ВУЗов вышла на улицу, ждут беспорядки.

Но на улице было пусто, чрезвычайно пусто. Мне стало не по себе - пасмурный день, грязный снег и полное отсутствие людей усугубляли чувство тревоги.

Инстинктивно желая избавиться от непривычного одиночества, я решила навестить сестру. Вновь я шла «вверх» по проспекту и чувство нереальности происходящего не покидало меня – ни машин, ни людей. Только скрипящий под ногами смерзшийся серый снег.

Муж сестры уютно устроился на диване с книжкой, включенный телевизор не издавал ни звука, на экране женщина в черном с хмурым сосредоточенным лицом беззвучно пилила по струнам установленной между широко раздвинутых ног виолончели. В коридоре у стенки стоял железный прут сантиметра полтора в диаметре, около двух метров длиной.

- Что это за железка? – спросила я.

- На работе дали, демонстрантов разгонять, – ответил зять, - с завода Кирова привезли и раздали всем. Заводчан тоже на разгон погнали. Как все пошли, я домой и слинял.

- Но ведь если такой штукой ударить по голове – это же верная смерть!

- Да, из райкома приехали, инструктировали, чтобы не боялись бить. Я и пошел домой - не могу же я по их указке руки кровью пачкать – я не милиционер и не член партии, понятия не имею, кто прав, кто виноват – чего мне впрягаться? И указания их выполнять не намерен.

- Это же преступление! – возмутилась я, - надо в вышестоящие органы сообщить, что этот райком творит! Там же молодежь, девчонки из институтов, как мужики с прутами будут их разгонять? Они же их искалечат!

- Вот ты наивная! – сказал зять, - для того и посылают мужиков с железками – убивать и калечить. Это сверху санкционировано. Кому жаловаться? Лучше иди домой и сиди тихонько.

Опять одна-одинешенька я шла по улице. Казалось, я потерялась в пустом городе. Редко где можно было увидеть пешехода, машины вообще куда-то пропали.

Жила я в доме возле Ленинского райкома партии. Маленькая панельная «однерка» настроения мне не прибавила, много бетона, низкий потолок и узенький подоконник и в лучшие дни действовали на меня угнетающе, сейчас же от этого интерьера мне хотелось заплакать. Внезапно снизу послышался шум. Я подбежала к окну и увидела сцену из программы «Новости», когда там показывали ужасы капиталистического зарубежья - толпа мужчин с металлическими прутами разгоняла стайку молодежи. Парни и девчонки с криками убегали через двор, мужчины гнались следом. Под самым окном раздался истошный крик – детина в черной куртке догнал девушку и ударил ее железным прутом. Девушка упала. Мужик, размахивая своим орудием, побежал дальше. Девушку быстро подхватили ее товарищи и потащили по тропинке между домами. Ее голова была в крови и болталась, как у тряпичной куклы.

Меня трясло от ужаса - я впервые увидела, как убивают. Кроме того, я отчетливо поняла, что страшное поручение было действительно отдано – ведь этот район был другим, не тем, в котором работал зять, значит, и райком был не тот, который отдал приказ его предприятию…

Значит, все же партия распорядилась убивать людей?!

По телевизору все так же непрерывно транслировали концерты классической музыки. По всем каналам. Обычно прекрасные голоса скрипок действовали на нервы.

Прошло еще дня два.

Разнеслись слухи, что демонстранты прорвали оцепление и заняли новую площадь.

Люди шептались о том, что милиция избивает демонстрантов.

Я по-прежнему не могла или не хотела поверить в это. Даже после увиденного, борясь с чудовищным подозрением, я продолжала утверждать, что там, наверху, ничего не знают о зверских избиениях и расправах. Никогда советское правительство не позволит убивать людей, пусть даже и нарушающих общественный порядок, железными прутами. Ведь любой вопрос можно решить мирно, тем более, требования демонстрантов обоснованы – как может руководить республикой человек, пусть даже и умудренный опытом и привычно старый, но чужак, который даже никогда не был здесь. Безусловно, когда о происходящем узнают в Москве, виновные, отдавшие ужасные приказы, будут наказаны, а вопрос о первом руководителе решен адекватно…

Это были первые симптомы прозрения.

Я обязана своими глазами посмотреть, что делается на площади. Я должна убедиться, что все шепотки и россказни – это только попытки разжечь националистические настроения и дискредитировать руководство республики и страны в целом.

Или понять, что все это правда.

Моим кумиром в ту пору был Джон Рид, официально признанный американский герой, не побоявшийся оказаться в эпицентре российских революционных событий. Мне казалось, что он поступил бы только так – поехал на площадь, как и я.

Стоял страшный холод, город был в морозной дымке. Я направила своего страшненького желтого «Жигуленка» по улице Фурманова вверх, но на перекрестке с Шевченко дорога была перекрыта милицией. Развернувшись, я стала искать возможность проехать к площади – тщетно, все пути были загорожены. Я упорно кружила и кружила по окрестным улицам, натыкаясь на заслоны из людей в форме и машин и вдруг увидела свободный проезд. Вдоль дороги валялись пакеты, сумки, шарфы, но людей не было. По этому переулку я беспрепятственно поднялась до улицы Курмангазы, где увидела столб пламени.

- Костры жгут, - подумала я.

Это не было костром - горел легковой автомобиль. Людей не было видно, перекресток был абсолютно пуст. Вдоль дороги валялись вещи, в том числе автомобильное сиденье, какие-то тряпки, как будто из машины кого-то тащили волоком, а он, тот, кого тащили, хватался за все, что попадалось ему под руки.

Я впервые видела, как горит автомобиль - пламя гудело и рычало, пожирая окрашенный металл и внутреннюю обшивку, огонь поднимался высоко в небо.

По Курмангазы я доехала до улицы Фурманова и свернула на нее. Здесь все выглядело волшебно, по-новогоднему, улица преобразилась. Она стала Улицей Разбитых Витрин. Вся пустая широкая дорога была усыпана битым стеклом и празднично сверкала в свете ярких уличных фонарей. Я ехала по сверкающему асфальту. Совершенно одна.

Новая площадь была заполнена людьми. Казалось, им была отдана команда «замри» и люди послушно замерли - я подъехала в минуту затишья, нарушал которое лишь свирепый лай собак. В руках у людей были самые различные предметы – палки, шесты, лопаты, и другие повседневные вещи, ставшие оружием и средством защиты. Вдалеке, около дома правительства, горели автомобили. Пламя так же жадно пожирало их, как и первый увиденный мной. В толпе людей было видно несколько огромных машин, которые мы в детстве называли «поливалки», только эти были намного больше и окрашены в зеленый военный цвет. Было странно видеть поливочные устройства, оказавшиеся в совершенно ненадлежащий сезон совершенно не в надлежащем месте – что они могли поливать на площади в холодный зимний вечер?

Вдруг люди стали двигаться, побежали в разные стороны – одна из машин включила мощную струю воды и направила ее в толпу – «поливочные устройства» были подтянуты для разгона демонстрации. Лишь позже я узнала боевое название этих чудовищных автомобилей, созданных для борьбы со своим народом – «водомет». Под напором воды люди падали, одежда их в секунды становилась мокрой – что ждало их на морозе? Вряд ли человеческий организм мог выдержать такое. Толпа активизировалась, люди хаотически метались по площади. Громко и свирепо лаяли овчарки, откуда-то появились автобусы, в которые милиционеры, прикрываясь щитами, запихивали восставших.

Людей в промокшей насквозь одежде вывозили умирать.

А любопытствующим здесь явно было не место.

По замерзшему асфальту я беспрепятственно выехала на проспект Ленина. Там царило небывалое оживление: пространство перед больницей, специализирующейся на челюстно-лицевых травмах, было ярко освещено, здесь скопились сотни автомобилей, часть из которых были каретами скорой помощи. Огромное количество милиционеров и людей в штатском вытаскивали из машин избитые и окровавленные тела и тащили их в здание. Много людей просто лежало на обочине дороги. Крики, стоны, вой сирен создавали адский шум.

Все это и было адом, точнее, последствием ада на площади.

Людей действительно избивали и убивали. Железными прутами, дубинками, саперными лопатками, ледяной водой на морозе. Их травили собаками. Все это происходило на центральной площади и руководство страны не могло не знать об этом.

Я видела все это своими глазами и опровергать очевидное было невозможно.

Хотя очень хотелось опровергнуть.

Сострадание, сочувствие и возмущение нечеловеческой жестокостью происходящего переполняли меня.

Я не стеснялась своей пассивности – это была не моя борьба.

Мне было стыдно за свою наивность.

На работе я забрала свое заявление о вступлении в коммунистическую партию – мне обещали «выбить квоту», как тогда говорили.

Но я еще продолжала верить, что Ленин и его соратники хотели создать совсем другое государство и другую партию – они просто получились такими неправильными.

Впереди меня ожидало много новых открытий.

Н.Тартаковская
1986

www.geokz.tv