Алматинцы маршировали по улицам города с портретами ветеранов и зонтами

С момента прихода к власти Путина и реваншистов из КГБ мы все более торжественно празднуем День Победы. Каждый май, весь май мы все с большей легкостью вспоминаем Великую войну, в которую уже почти никто из нас не воевал.
Ясно, почему: новых побед у нашей страны не было до самого Крыма, да и крымская победа — это победа Каина над Авелем, и радость от нее гниет и пахнет все шибче. Поэтому и ее пришлось подать народу, обвязав георгиевской лентой.
Победа в Великой Отечественной, да просто выживание в ней дались нам такой жуткой, невообразимой кровью, что кровь эта не дает нам, запрещает любые сомнения. Мы не можем спросить себя, не приблизили ли сами Войну, не сами ли сделали ее возможной, да и просто — верно ли все тогда сделали, так ли воевали, имели ли право беречь человеческие жизни? Все это оскорбит память убитых, а убитые есть в каждой семье.
Жертвенная кровь сделала Войну священной, сделала ее неприкосновенной. Сталин, истративший зря и без жалости миллионы наших отцов и дедов, искупался в жертвенной крови и тем стал священен. Теперь оскорбить Сталина значит оскорбить память тех, кто с его именем на устах погибал — иначе выйдет, что они гибли напрасно, а такое понять нельзя.
Мы застряли в той войне, мы вязнем в ее траншеях все глубже, мы окопались в укрепрайонах и не сдадим позиций; мы надежно обороняем двадцатый век, и пусть остальная Земля уже в двадцать первом.
Американцы не празднуют окончание Второй мировой, немцы и англичане не празднуют; они пережили и прожили ее, они заключили мир. И только нашу страну забыли в окопах. Мы все смотрим и смотрим про Штирлица, все снимаем и снимаем героический лубок, скупаем на светофорах у цыган пилотки с плакатов, маячим перед американским Белым домом георгиевскими ленточками.
Нам бы похоронить наших павших, а мы выкапываем их и гоним в новый бой, и они идут, безгласные — на Берлин, на Киев, на Вашингтон. Бессмертный полк идет пехотой по Красной площади в атаку следом за самой современной бронетехникой — никак не могущие умереть за пока еще живыми.
Мы слушаем, как лоснящиеся артисты поют нам весь май, каждый май, фронтовые песни — и все это песни про смерть, про готовность умереть юным, про то, как страшно умирать, и про то, как научиться умирать; щемящие, могучие, ритуальные песни, от которых мы забываем себя. От них мы сами хотим строиться шеренгами, сами ищем вождей, за которых было бы браво умереть, и любой вождь подходит нам, чтобы умереть за него. Так нам кажется в мае.
Мы выкручиваем себе шею, глядя назад. Мы ищем вдохновения в прошлом, потому что ничего не понимаем про свое будущее. Мы боимся будущего, боимся, что в его неизвестности и неизведанности нас ждут хаос и разрушение. Мы ищем силы в своем чудовищном, жестоком, кровавом прошлом, потому что хотим себя убедить, что самое страшное уже позади — и мы пережили его.
Люди, которые нас ведут, незаметно для себя состарились и хотят, как все живые люди, обратно в свою молодость. Они боятся идти вперед, потому что их впереди ждут пенсия и смерть. Они не пытаются представить себе наше будущее, потому что им в нашем будущем нет места. А будущее тем временем откатывается все дальше от нас, от нашей линии фронта, от наших бункеров, траншей и землянок. Нам уже не видно его, оно уже за горизонтом. Нам его уже, может, никогда не догнать.
Но пока мы с честью не похороним всех поднятых из разрытых нами могил, нам нет дороги в будущее. Мы думали, в прошлое можно играть, но теперь оно играет в нас.(с)