Архив статей

В 1941 году и мы и немцы не умели воевать ночью, Так называемые «ночные действия» разрабатывались в штабах, докладывались по команде начальству, а в войсках толком не проводились.

Немцы ночью не наступали, хотя имели на это приказ командования, а наши не контратаковали, хотя тоже имели приказ. Ночь использовалась в основном для перегруппировок.

Часто ночь была передышкой для обеих сторон: ночью поешь спокойно, часа два, а то и три поспишь. Это знали все и ждали наступления темноты.

Вдруг — грохот обстрела. Я смотрю на часы и засекаю. Пять минут... Десять минут...

— Соединить с Филимоновым... Что у тебя? Ты жив, Ефимушка?

— Пока жив, товарищ комбат. Долбит, проклятый, слышите?

— Значит, он хочет ночевать в Матренине?

— А кто его знает...

— Посмотрим, кто из нас будет ночевать.

— Мы, товарищ комбат...

— Брось трепаться!

— Мы выдержим...

— Вот что, Филимонов, выслушай сначала.

— Слушаю.

— Как только он прекратит обстрел, сдать Матренино без боя.

— Как, как? — растерянно, не веря, переспросил Филимонов. — Сдать без боя?! Что вы говорите, товарищ комбат?

— Что? Думаешь, ослышался? Как только он прекратит обстрел, забирай раненых и — бежать в беспорядке к мосту! Остановиться у моста! Ни в коем случае «языка» нe оставлять! Бежать всей ротой! Сдать Матренино!

— Слушай, комбат! — со всей силой ударил меня по плечу Толстунов. — Ты, по-моему, с ума сошел. Что ты делаешь? Объясни толком, почему ты без боя сдаешь Матренино? Ведь генерал приказал...

— Ну, пойми же, Федор Дмитриевич, как «просто» и как «весело» было бы, отбиваясь до последнего патрона, умереть с честью! Сколько людей мы потеряли сегодня?

Ты говоришь: «Генерал приказал». Ведь генерал также приказал беречь людей.

— Но не бегством же!

— А я решил бежать! Немец хочет взять Матренино голыми руками.

— Ну, что же, сделаем так, как он хочет. Мы сдадим деревню без боя, а из леса будем угощать его огнем.

— А что если люди не остановятся у моста, как ты приказал, и немец пойдет за ними по пятам?! — в тревоге произнес Толстунов.

— Ты прав. Давай я сам поеду туда, а ты здесь за меня, за Танкова оставайся. Как говорится, «пан или пропал», решения отменять не стану...

Рахимов, Синченко и я мчались галопом к Матренину. Когда мы выскочили из леса, то увидели, как из деревни бежала в полном беспорядке рота. Андреев шел широкими шагами, не обращая внимания на бегущих.

Я ужаснулся: люди бежали в настоящей панике. Последними бежали Филимонов и Бозжанов. Озираясь, как испуганный теленок, Бозжанов спотыкался почти на каждом шагу и часто падал.

У моста мы слезли с коней.

Рахимов (он был спортсмен-альпинист) побежал навстречу роте с криком: «Стой! Остановись!», а Синченко увел наших коней под мост. Я нарочно прохаживался по мосту. И хотя казалось невозможным остановить это паническое бегство, бойцы, пробежав еще по инерции сотню шагов, остановились.

— Аксакал! Вы здесь? — спросил Бозжанов, тяжело дыша. Отчаяние было на его лице. Он с упреком прошептал: — Умереть легче, чем бежать!

— Марш под мост! Мальчишка! Может быть, ты хочешь принять командование батальоном?

— Что вы, товарищ старший лейтенант... Кудай сактасын! — совсем опешив, воскликнул он по-казахски.

— Идите и помогайте Филимонову привести людей в порядок.

Бозжанов юркнул под мост. Подошел Андреев.

— Товарищ старший лейтенант, — недовольно пробасил Андреев, — как-то нескладно получается: немец не идет, а мы бежим. Как это так?

— Андреев! Ваше дело не рассуждать, а выполнять то, что приказано!

— Есть выполнять что приказано! — рявкнул Андреев на всем пределе внутренней ненависти ко мне. — Разрешите идти?

— Оставайтесь здесь, Андреев.

— Есть оставаться здесь.

... Немцы прекратили обстрел, выстроились в ротные колонны и пошли в сопровождении трех танков к Матренину. Шли они спокойно и гордо — почти победным маршем. «Раз рус побежал, все наше», — наверное, радовался их командир.

— Андреев, посчитайте, сколько их идет. Приложив к глазам бинокль, Андреев долго присматривался. Немцы приближались к деревне.

— Кажется, товарищ старший лейтенант, немчуры четыре колонны по шестьдесят-семьдесят человек, всего двести сорок-двести восемьдесят, а ежели считать Танкистов да что на автомашинах, — человек триста — четыреста...

— Значит, идет батальон, потрепанный предыдущими боями.

— Так точно... Можно было бы, товарищ старший лейтенант, не пускать их в деревню, — с грустным вздохом выдавил из себя Андреев.

«Да, можно было бы не пускать их в деревню», — согласился я про себя с упреком Андреева.

Немцы вошли в деревню и разбрелись по домам. Из танков вышли экипажи и, оставив люки открытыми, тоже вошли в дома. Несколько солдат ловили кур, гонялись за поросятами.

— До того обнаглели, что даже не поставили часовых, — пробурчал Андреев. — Как будто к теще в гости приехали...

Я позвал командиров. Мы лежали на железнодорожной насыпи.

— Видимо, немцы решили поужинать и отдохнуть, — сказал Рахимов.

— А почему бы им и не поужинать? — съязвил Филимонов.

Слова Бозжанова, Андреева, Рахимова, Филимонова коробили меня. Ведь все они внутренне не прощали мне, что я приказал сдать Матренино без боя. Но как выправить положение? Я думал над этим. Я был подавлен. Идти в лес, занять на опушке позицию и глазеть на отдыхающих немцев? Нет! Так не пойдет...

— Филимонов, сколько у вас людей? — спросил я.

— Сто двадцать, товарищ комбат.

— Людей разбить на три группы, по сорок человек.

Атаковать Матренино одновременно с трех сторон. Выгнать немцев. Будем ужинать и ночевать в Матренине. Командирами групп назначаю вас, Бозжанова, Рахимова. Атаку возглавлять лично самим...

Охватывая деревню с трех сторон, шли цепи наших бойцов, держа винтовки наперевес. Шли молча, шли уверенно. Вдруг с высокой железнодорожной насыпи застрекотали станковые пулеметы. Бойцы бросились вперед с криками «ура», стреляя на ходу.

Немцы выскочили из домов, впопыхах заметались и побежали... Расплата за беспечность была слишком велика: они бежали в беспорядке, в панике, не слушая своих офицеров. Наши ворвались в деревню и, вдохновленные успехом, увлеклись до того, что многие бойцы не остановились, а погнались за немцами до самого железнодорожного полотна...

— Здорово вышло, товарищ старший лейтенант! — радостно сказал Андреев. — Может быть, вдогонку им с полсотни снарядов послать?

Подполковник Курганов уважил нашу просьбу: Андреев прочесал лес, в котором скрылись немцы.

Я приказал Филимонову закрепиться, и мы выехали в Горюны.

Толстунов с широкой улыбкой вышел навстречу и пожал всем нам руки со словами: «Ну, орлы мои, молодчины вы у меня». Потом он рассказал, как генерал гневался на меня за то, что я сдал Матренино без боя.

На заверения Толстунова о том, что решено контратаковать противника, он сказал: «Вы достаточно грамотны, чтобы знать: бежавшие с поля боя неспособны немедля контратаковать». А когда он доложил об удачном исходе, генерал сказал: «Это, к счастью, только лишь удавшаяся авантюра. Передайте командиру батальона, что эта удача не снимает с него вины, хотя он рисковал более чем жизнью — воинской честью командира...» Этот выговор генерала нас всех огорчил.

— Ну, хлопцы, товарищи, — заторопился Толстунов, — вот, ей-богу, зачем это я разболтал вам!

— Генерал прав. Могло случиться хуже, — сказал я. Толстунов хлопнул меня по плечу.

— Ты у меня сознательный парень, Баурджан. Ну, ничего, все позади, все пока благополучно, переживать особенно нечего. Давай лучше думать, как дальше быть?..

Смело принимай решение. Если твоей мало, можешь положить и мою голову...

— Первой или второй? — спросил Бозжанов.

Толстунов нарочито встревожился и сказал:

— Конечно, второй.

Все рассмеялись. Бозжанову я приказал вступить в должность командира третьей роты вместо выбывшего лейтенанта Танкова. Рахимов поехал на высоту «151,0», к Краеву. Борисова с повозкой я направил в Матренино — к Филимонову, за документами и трофеями.

Вошел подполковник Курганов. Мы все встали.

— Ну, что ж, ребята, — начал он, устало опускаясь на табурет. — У меня рабочий день подходит к концу, а впереди рабочая ночь. Не осудите меня, ребята, мне приказано отчалить от вашего берега. Я пришел попрощаться... — Подполковник запнулся. — Тьфу, черт, не то сказал — подосвиданькаться зашел...

Человек интеллигентный, Курганов заметил, что сочинил какое-то нелепое слово, и, рассмеявшись, повторил:

— Досвиданькаться! Здорово сказанул! Бедный русский язык, как только мы, русские, сами ни калечим его.

— Новое словообразование, товарищ подполковник, — пошутил я.

— Вот что, Момышка, — ласково сказал подполковник, — ты вижу, человек риска. Береги свою буйную голову, генерал мне об этом наказывал.

— Но я же, товарищ подполковник, не скакал на вороном коне под артиллерийским обстрелом...

— Ты мне не перечь, я старше тебя! А у нас, товарищ старший лейтенант, в Рабоче-Крестьянской Красной Армии старшие всегда правы!

— Слушаю, товарищ подполковник, — покорно ответил я.

Его обращение «ребята», «вот что, Момышка» — все это было по-свойски, по-родственному, по-нашему. Если бы в этот момент воскрес мой старик отец и услышал наш разговор, он гордился бы тем, что его сына Баурджана русский подполковник называет «Момышкой», и прошептал бы мне на ухо: «Сынок! Этот русский парень, правда, горячий человек, но хороший, честный джигит. Почитай его за старшего брата!»

Наш разговор прервал зуммер полевого телефона. Звонил Рахимов.

— Товарищ комбат, — кричал он в трубку, — я успел к шапочному разбору...

— Что такое?

-Да тут они кое-что сделали к моему приезду.

— Говорите толком.

— Разрешите доложить?

— Докладывайте.

— Короче говоря, Краев... Он тут трофеи и документы захватил, два танка, три машины, одна легковая, одна штабная...

— А противник?

— Видимо, сюда забрел штаб какого-то заблудившегося батальона.

— А где он, сам батальон?

— Где-то здесь, в лесу болтается.

— Заберите все документы. Танки и машины привести в негодность противотанковыми гранатами. С наступлением темноты со всем краевским хозяйством прибыть сюда.

— Ясно, товарищ комбат...

Когда я положил трубку, Толстунов прорычал:

— Ты что, опять без боя высоту оставляешь?

— Не без боя, а с боями, разве не слышал?

Передав краткое содержание нашего разговора с Рахимовым, я обратился к подполковнику и доложил ему, что гарнизон Горюнов за день напряженных боев понес потери не менее одной четверти личного состава, что для усиления гарнизона отзывается с высоты «151,0» роты Краева, о чем я и просил подполковника доложить генералу, когда он приедет в штаб дивизии.

Как воевали в феврале 1942 года. Из книги Б. Момышулы "За нами Москва!"

Я остался один. Как описать то состояние, которое охватывает командира, когда приказ уже отдан, а замысел командира через час-другой становится личным и кровным делом каждого солдата...

Мой адъютант, посланный к начальнику штаба, еще не возвратился. Не дождавшись его, я пошел. Синченко ведет в поводу наших верховых лошадей. Мороз крепчает, снег хрустит под ногами. Да и лошади нет-нет да и фыркнут.

Я делаю знак Николаю, тот придерживает коней, замедляет шаг.

Тьма-тьмущая. Я иду, прислушиваясь к каждому шороху. Бесшумно осыпается с деревьев снежок, изредка хрустнет тонкая ветка.

Вдруг я замечаю, что потерял своего спутника. Видно, Николай отстал. Ругаю себя за то, что отпустил всех с боевыми группами. Командир полка один-одинешенек в дремучем лесу! Недоставало еще, чтобы из-за какого-нибудь куста выскочила парочка немцев!

Верно, что, кто боится — у того двоится! Я слишком насторожен. Я ловлю себя на том, что явно трушу. Я сержусь на себя. Иду в Трошково. У меня одно желание — встретить хотя бы одного из наших солдат. Но в темноте не отличишь, где свой, а где враг.

Если по ошибке приму врага за друга, пойду к нему навстречу и он крикнет «хальт!», я выстрелю в ответ. Но тогда мой выстрел возвестит противнику, что мы здесь, что мы подкрадываемся к нему. Тревога — и он ощетинится. Эти мысли заставляют меня вложить пистолет в кобуру. Лучше приколоть или зарубить — решаю я и вынимаю из ножен клинок. Так, держа клинок наготове, я продвигаюсь вперед. Но как осторожно я ни ступаю, а все-таки снег то скрипнет, то пискнет, выдавая меня.

Наконец лес позади. Передо мной вырисовывается темный силуэт сарая, называемого в этих местах клунею. Обыкновенно клуни стоят на отшибе, в стороне от деревни. В большой печи, что посредине сарая, сушат снопы ржи и пшеницы, а потом здесь же обмолачивают их.

Я осторожно подхожу к клуне и, как летучая мышь, прилипаю к ее теневой стороне. Затаив дыхание, прислушиваюсь, есть ли кто-нибудь внутри? Тихо, ни звука, никаких признаков жизни. Чувствуется прелый запах соломы. Скольжу вдоль стены. Дверь. Снова прислушиваюсь. Опасение, что я стою у немецкого поста, рядом с прикорнувшими в соломе или у печки немецкими часовыми, прижимает меня к стене. Я злюсь на себя, на свое оцепенение. Преодолевая нерешительность, вхожу в сарай. Он, пуст. Не веря этому, шарю по углам — никого нет. Облегченно вдыхаю теплый запах соломы и, вспомнив только что пережитые минуты тревоги, смеюсь над собой.

Смотрю на светящийся циферблат часов. Скоро четыре. Наступает назначенный час. Будет ли он часом удачи? Минутная стрелка переходит белый пунктир за пунктиром. Две минуты пятого... три... четыре минуты. Кругом тихо. Стрелка переходит еще черту. Прошла еще минута.

Вдруг вдалеке одна за другой замигали и погасли две вспышки. Воздух прорезало резкое «так-так» и, словно задушенная, умолкла пулеметная очередь. Как будто это в районе Бородина.

Я не успел еще разобраться, как уже в другом направлении раздался выстрел. «Наши снимают часовых». В Трошкове, как отдаленная дробь барабана, раздаются глухие выстрелы. Они то ритмично равны, то частят, то редеют. Выстрелы какие-то необычные, звук тупой, приглушенный, хрипловатый. Значит, и там начали. От трех групп я уже «получил донесение». Направляюсь в Трошково.

Подхожу к деревне. Вижу — вдалеке кто-то бежит. Одно ухо ушанки в одну сторону, другое — в другую, Наш! Выстрелы со всех сторон, на воздухе выстрел резкий, злой, а эти короткие, значит, в домах идет обработка. Где ж тот солдат? Вот он пересекает улицу, врывается в дом. Я бегу за ним. Не успел я переступить порог распахнутой двери, как из комнаты раздался выстрел.

Вбегаю. В комнате, на полу у самой кровати в нижнем белье лежит убитый немец. Я взглянул на солдата, за которым следовал. Это был юноша-казах из нового пополнения. Он посмотрел на меня и, не проронив ни слова, повернулся и вышел.

Большая лампа на высокой подставке, объедки от ужина на столе. Недопитая бутылка. Занавешенные окна. На стуле — офицерский китель со скрещенными костями под черепом на рукаве. На постели полуодетая женщина. В оцепенении, не мигая, она смотрит на меня. Глаза у нее от страха буквально вышли из орбит. Мне неприятен ее взгляд. Какое-то смешанное чувство возникает во мне: тут и ненависть, и презрение, и злоба. Она натягивает простыню до подбородка.

Представить только: юноша в ушанке вдруг вбегает в ее дом (во сне это, иль наяву?), убивает лежащего рядом с ней и исчезает. Нет, видно, это кошмарный сон, который скоро кончится...

Я поворачиваюсь и, не оглядываясь, быстро захлопываю за собою дверь.

Уже в открытую идет стрельба. Доносятся крики убегающих немцев, возгласы наших бойцов то на русском, то на казахском языках.

— Джумажан, — слышу я, — как будет по-немецки «Руки вверх?».

— Хенде хох! — отвечаю я за Джумажана и невольно улыбаюсь.

Открываю дверь другого дома. На полу лежат три убитых немца. Переступаю через порог, вздрагиваю: прижавшись к печи, стоит дюжий немец. Встретившись со мной взглядом, он вытягивается. Мы стоим так близко, что я, потянувшись за пистолетом и на мгновение отведя взгляд, дал бы ему возможность вырваться из оцепенения. Длинное, почти лошадиное лицо, бесцветные глаза часто мигают светлыми ресницами. Передо мной унылый тупица.

— Хинлеген! — крикнул я. — Ложись!

Он камнем падает на пол.

Я приказываю ему не шевелиться. И уверенный, что этот вояка окончательно потерял способность не только к нападению, но и к сопротивлению, и что он будет ждать для себя «благополучного» пленения, выхожу из дома.

Молочная полоса уже легла на горизонте. Небо и воздух посерели. Быстро иду вдоль улицы. Выхожу на окраину деревни. Всюду, сколько может охватить глаз, мелькают ушанки наших бойцов.

* * *

Восемь часов утра. Четыре часа боя позади.

Белая полоса на горизонте стала серо-розовой. Холодный, зимний рассвет. Вижу — наши во всех пяти деревнях. Я направляюсь к высоте.

Я не любил раньше мороза. У меня, жителя южного Казахстана, мороз не вызывал восторгов, какие он вызывает у сибиряков, но в эту особенную минуту я вздохнул всей грудью, ощутил вкус, крепость и силу морозного воздуха.

Я на высоте. Кое-кто уже заметил меня. Спешат. Издали узнаю их. Вот Мухаммедьяров, комиссар. Лицо его озарено непосредственной, широкой улыбкой. Вот Трофимов, Гундилович, Ветков, Мамонов, Соловьев, Малик... Значит, все живы и все шесть деревень наши!

Они подходят запыхавшиеся, докладывают: Бородино — занято, Трахово — занято, Баркловица, Коншино, Кашино — заняты!..

Я крепко жму руки, они поздравляют меня. Я еще сам не до конца верю, что моя мечта — замысел командира — стала действительностью. Будто снегом запорошило глаза. Сердце трепетно отстукивает: «Какое счастье, что все живы!»

Ушанки, ушанки — всюду наши ушанки...

Почему мы говорим, что это сделали мы?

Не говори — это сделал я, это сделали тысячи.

Не говори — это сделали тысячи, это сделали смелые.

Не говори — это сделали смелые, это сделал народ!

Если бы я не был из тысячи, а смелые — из народа, кто бы это совершил?

Веселые возгласы и смех доносятся отовсюду.

Почему такая самоуспокоенность? Она — враг чести и друг смерти. Деревни мы взяли, но их надо еще удержать. Контратаки будут, обязательно будут! Радоваться рано!

Отправляю командиров на места.

Пишу донесение:

«Начав действия в 4.00, к 8.00 полк выполнил поставленную задачу и овладел группою деревень в этом районе: Трошково. Трахово, Коншино, Баркловица, Кашино, Бородино... В прилагаемой схеме указано расположение дорог и сел. Полк оседлал их и приступил к закреплению твоих позиций. Гарнизон противника состоял из подразделений полка дивизии «СС». Ожидаю контратаки противника. Жду дальнейших ваших указаний».

Отправив донесение, направляюсь в Бородино.

* * *

Да, враг будет контратаковать. В этом сомнения нет. Не напрасно он расчистил эти просторные шесть дорог. Недаром он держал про запас эсесовский полк. Еще два полка этой дивизии где-то неподалеку.

Эту дорогу нельзя оставлять без внимания. Самое опасное для нас — танки. Отставший батальон и артиллерия не прибыли, на расстоянии они нам не подмога. А что если враг начнет контратаку одновременно со всех сторон?

Шесть путей приведет к нам шесть колонн, пусть по батальону — вот уже два полка. Как шесть пик, вонзятся они в наши бока. Надолго ли нас хватит? Надо как можно скорее закрепиться! Надо изгнать из наших сердец самоуспокоенность, беспечность, самодовольство, которые иногда приходят к победителям вместе с радостью.

Покончить с сутолокой и суетней после боя, распределить наличные силы по направлениям, растолковать бойцам, что опасность еще впереди, пусть будут начеку.

Нас мало. Малая сила при таком большом поле действий подобна короткому одеялу: натянешь на голову — ноги остаются открытыми, натянешь на ноги — голову откроешь. А прикрывать надо и то и другое.

Я обхожу деревни, занятые нами, и не могу прийти ни к какому окончательному решению. По пути даю командирам короткие распоряжения: «Особое внимание обратите на это направление». «Удерживать эту дорогу во что бы то ни стало!». «Эту дорогу держать под косоприцельным огнем»...

Солдат хочет справедливой оценки своих действий, когда, не жалея себя, он идет в бой. Теплые слова командира, одобрения радуют солдата еще и потому, что редко он их от него слышит.

Командир часто требует, упрекает. Солдат испытывает радость от чувства долга, он гордится своим оружием, своими товарищами, своим полком, под знаменем которого он идет в бой.

Он любит тех, кто разделяет с ним солдатскую долю, кто сердцем и мыслями с ним. Он интуитивно ощущает и общую обстановку, и я часто ловил солдатские взгляды, которые явно говорили: «Только приказывай с толком, я выполню.

— Спасибо вам, товарищи, за ваши дела! — говорю я, проходя мимо солдат, роющих в снегу траншеи.

Они с достоинством улыбаются.

— Отобьете немчуру, молодцами будете! Готовьтесь.

Жаркие дела предстоят!

Лица солдат становятся серьезными, бойцы сердито вонзают в снег лопаты, работают быстрее, все более углубляясь в снежную толщу.

Вернувшись в штаб, я диктую Мамонову:
«Контратаки противника возможны в самое ближайшее время. Закрепление позиций закончить в кратчайший срок. Особо укрепить дороги, удерживать их во что бы то ни стало. Всем командирам и политработникам быть на передовой, лично управлять своими подразделениями при отражении контратак противника. К отходу путей нет, на подмогу и подкрепление — не надеяться, рассчитывать только на свои собственные силы. Довести это до сведения всех бойцов».

Серый, мокрый туман медленно ползет в нашу сторону. Солдаты со вчерашнего дня ничего не ели. Сейчас они сидят в глубоких траншеях, развязывают вещевые мешки, тянутся к замороженным продуктам. Откалывают куски от окаменевшей буханки черного хлеба, грызут их, и на зубах они хрустят, как сухари.

Вот один начинает внезапно колотить по спине своего товарища. Ничего не понимая, я подхожу ближе и, увидев избиваемого с вытянутой шеей, со слезами на глазах, догадываюсь, что бедняга подавился.

— Довольно, довольно! Уже прошло! — защищаясь, кричит пострадавший...

Все смеются.

— Э-э, от ломтика черного хлеба после боя человек чуть не погиб! — смеется колотивший своего соседа солдат.

— Ничего, этот камешек, наверное, уж растаял у меня в брюхе... — говорит пострадавший и сам смеется своей шутке...